Теплая июньская погода, которую обещают на этой неделе — хороший повод съездить на Тургояк. И если еще не поплавать и не позагорать на пляже, то хотя бы посмотреть на скалы и волны.
А мы продолжаем историю отважного буй Тура и прекрасной Гояк.
Песнь четвертая. Семигоров меч войны
Мы сказок глупых не читаем, взрослеем, больше не мечтаем, мы делом заняты…
Каким?
Что ж, любопытным поясняем: да так, вы знаете, одним.
Очнувшись от ночных кошмаров, живот взывающе урчит; котел, мечта для кашеваров, на солнце вычищен, блестит; умылись, высохли, как люди; поем, но песней сыт не будешь.
На острове подчас бывало, чего-то нам не доставало: зимой уюта и воды, весной нас снегом осыпало, а летом не было… еды (всей той провизии походной хватало лишь на пару дней дождливых, а потом голодной хоть смертью ляг среди камней при солнце.
В этом и обман.)
Лабаз пустой, есть только план.
И вот уже шагают ноги в деревню, где хозяин строгий за водку овощ обещал.
«Ах, водка!
Штофка недотроги!
Когда бы Тур про водку знал, он так бы и остался дома!»
Но ноги, царственный сосуд, храня послушно и весомо, уж не шагают, а плывут, чтобы доставить деду водку, мы на прокате взяли лодку.
Журчит под шлюпкою водица и на лице росой искрится; осколочки хрустальных струй летят от весел; в небе птицы, как флаги, реют на ветру.
И вот волна вдруг набежала, качнул наш борт ее венец; погода бурю предвещала, но безразличен к ней пловец: он принимал, как процедуру, борьбу с волной.
…Вернемся ж к Туру!
Журчат веселые потоки, в грязи весенней вязнут ноги, но лось не бережет копыт, с наездником он без дороги меж скал лазоревых летит, то поднимаясь на вершины, то с замиранием в сердцах стремглав срываясь в ночь долины, и ветер аж свистит в рогах!
Буй Тур сидел легко и прямо и хохотал в воздушных ямах.
— Кулак — твой меч, в нем честь и чувство, ты рукопашное искусство отлично в детстве изучил, и этот бой как раз на вкус твой, — в пути буй Тура лось учил. — Но не горячность молодая союзник твой сейчас. Крадись, как рысь крадется, выжидая момент, и нападай как рысь. Внезапность — часть всего успеха, но трудно будет без доспехов… Запомни, грозным исполинам не открывай в сраженье спину, на локоть только подпускай… О, мы приехали, вершины уже видать передний край.
…Распутица, и бездорожье, и половодия пора, и вот пещерой у подножья остановила их гора.
Лось Олиас на травке лег и продолжал вести урок:
— Вот дом гранитный, где сначала семья гигантов медь копала, теперь же здесь кузнечный цех…
(Гора действительно дрожала, как кузница.)
— …который всех: земных, подземных исполинов под крышей каменной собрал; и с испокон веков старинных к ним Семигоров Меч попал, историю ты знаешь эту, теперь послушайся совета. В пещере здесь, у самых кромок, спит моря Пермского потомок — уж в тине черной озерцо; за ним ступени; из потемок бессменно сторожат крыльцо три безобразных великана. Двоих ты сможешь победить, шутя, а третьего титана придется в злом бою сразить: глаза в глаза, лицо в лицо… Возьми с рогов моих кольцо — его волшебное свеченье тебе поможет при движенье в кромешной тьме и под водой.
На том закончив поученья, лось Олиас тряхнул главой, и Тур колечко чрез мгновенье уже на пальце ощутил.
Прощанья миг, благословенье, и вот уж Тур во тьме светил пещеры мрачные бока и карстовые берега.
…Девятый вал.
Наш челн ничтожен, объем озерный растревожен, заказан нам обратный путь.
Но мы подняли якорь все же, рискуя с грузом утонуть.
Картошка, лук на дне скорлупки вот-вот окажутся на дне уже озерном, весла хрупки, и берег где-то в стороне.
Нос лодки под волной кряхтит, но остров синий — наш магнит — горой вознесся величавой, волной подточенный лукавой, не прерывал свой мирный сон; сосновой головой кудрявой качал лишь в такт стихии он.
— Представь теперь, из тьмы глубинной, — я спутницу свою пугал. — Чудовище времен старинных всплывет, и наш челнок пропал…
Но ветер шквальный и могучий свинцовые погнал уж тучи.
Летели брызги волн со свистом, я срочно стал матерьялистом, когда те волны увидал.
Но вдруг на небе стало чисто, и челн наш к берегу пристал.
Ладони — в кровь от непривычки, хромая я поднялся в лес и, дрожью рук ломая спички, скорей в палатку к нам залез.
И ужин мертвым сном проспал, что за собой не замечал.
…Дом, где гиганты обитают (возможно, где-то и сейчас), вулканом люди называют, и буй Тур выплыл там как раз.
Весь в тине, злющий и с рогами — воистину лохматый черт — напал на стражей с кулаками; удар, удар и — апперкот.
Еще удар, два апперкота и — два смертельные исхода.
Да, смерть.
К ней проще относились в те времена и насмерть бились.
На берегу у мертвых вод Тур с исполином злым схватились в смертельный бой, не на живот.
Гигант, могуч в свою породу, уж наседал, но Тур схватил его за бороду и — в воду, на камни, что хватило сил.
Сам кулаки сильнее сжал и в зал просторный забежал.
Жар и огонь, шипенье стали, блеск молотов и наковален, меха, мартеновская печь…
И образцом в рабочем зале был Славный Семигоров Меч, который уж в руках у Тура сверкает заревом огней; блестит, как медь, мускулатура, рука героя бьет точней, и кузнецам Великий Меч головушки срубает с плеч.
Но что это трясет вершину?
Увлекшись боем, исполины совсем забыли про мартен.
И вот обычная картина: огнь вырывается из стен; равнину всю испепеляя, заговорил старик-вулкан…
…Из рук свой Меч не выпуская, слабея от кровавых ран и от ожогов, Тур поднялся из-под камней и рассмеялся.
…Тебе, наверно, интересно узнать, как там цветок прелестный живет замужняя Гояк, и просит ль помощи небесной она для Тура?
Или как живет одно лесное племя?
А может, хочется узнать, что делал лось все это время?
Я обещаю рассказать об этом, милый друг, и прочем, пока же ставлю многоточие1…
Фото Евгении Вериго
1 Надеюсь, буй Тур не очень-то напугал тебя своим ратным… м-м, беспределом? Волоты и Полоз, которого он убьет в Песни седьмой, конечно, мало чем напоминают людей, но по-человечески их тоже жалко… Для чего ж я их так безжалостно уничтожаю? Честно говоря, не знаю. Наверное, по тому, что в жизни я никого не убил по-настоящему.
Песнь пятая. Февральская ночевка
Ручей весенний меж камнями журчит прозрачными струями.
Ни духа, но раздвинем куст: в землянке тайной, под корнями, сидит за книгой Златоуст, седой старик.
Пером гусиным выводит тощая рука сказания времен старинных, дошедшие до старика, и новый век по всем статьям — то, что он знал и видел сам.
Все полно вещей тишиною, над опущенной головою лучина трепетно горит.
То он машинкой заводною строчит, то разом прекратит в воспоминаниях былого на пять минут, на полчаса… и смотрят вдаль угла сырого подслеповатые глаза.
И вот опять, набравшись силы, он переводит все чернила.
Наверно, Златоуст и ныне еще трясет свои седины над древней книгой.
В этот час, макнув перо в раствор свой синий, наверно, пишет он про нас.
Когда по лесу вы гуляли среди берез или средь лип, нежель ни разу не слыхали какой-то непонятный скрип, чуть слышный?
Знайте же о том, что это он скрипит пером.
Чу!..
Вдруг копыта застучали.
Старик не слышал их в начале, а гость стучит уж о порог.
— Еси, пиит1! Не помешали?! Как рифма звонкая и слог?! Что нового в стихосложенье?! — с улыбкой начал Олиас.
Но старец строгих убеждений пробормотал, не подняв глаз:
— Все ямб2 воздушный, будь он пуст!
Таков был нравом Златоуст.
Их дружба числилась веками, еще дурными молодцами они знакомы были, но, став нелюдимыми волхвами3, уже не виделись давно.
Ах, сколько утекло водицы!
Уединившись во лесах, жил Златоуст в своей темницы и старость коротал в стихал; как раз, когда лось постучал, он рифму на «вино» искал.
— Темно — вино… Чему обязан я появленью Олиаса? Какой судьбою?.. Домино… — так начал Златоуст. — Рассказа не жду большого… Ре-ше-но…
Как трудно с гением общаться!
Гость мог потратить массу слов здесь для того, чтоб оказаться всего лишь у его носков.
Но лось, уж с ним давно знакомый, имел на то свои приемы.
— Что ж, буду кратким я, вития! Мои дела к тебе простые: я помню, как-то ты просил на вешалку мои большие рога. Что ж, выполни подпил… Рога уж эти мне приелись, пускай висит на них пальто!
Глаза у старца разгорелись, но вдруг потухли:
— А за что? Давай разумно рассуждать, я много не смогу отдать.
— Вот это скупость! Вот потеха! — не удержался лось от смеха. — Я много и не запрошу. Всего-то надо мне лишь Эхо!
— Но я им очень дорожу…
— Что ж, выбирай: уйду с рогами, а ты с рогами будешь сам…
Таков был торг меж мудрецами, но он окончен по рукам; лось Олиас к земле припал, а Златоуст пилу достал.
…Однажды Лондона4 листая при свете бра за чашкой чая, раствором разбавляя сплин, мы переполнились до края святой романтикой мужчин.
И что же?
Выбрав день похуже, как раз был вроде бы февраль, втроем отправились мы в стужу на тургоякскую скрижаль5, на остров зимний наш.
Однако кто же третьим был?
Была собака.
Сэр Фрэд1!
Я просто не могу такому другу-добряку, хотя б строфу не посвятить.
Кто нас не отдал бы врагу?
Кто нас сумел бы защитить, когда бы мы вдруг в дело ввязли?
Кто под поклажею хрипел?
И мы забыли уж про масло, которое ты тайно съел.
Теперь ты Цербер2 стал суровый, а помнишь переход ледовый и ту холодную пещеру?!
О боже, как жила в ней Вера?!
В ней Джек стихами б записал!
Но — утра луч; устав без меры, я сам себя зауважал; какая милая прическа, какой чумазый славный тип!
Ну, что ж, что поломал расческу, зато я вылечил свой грипп!
Смотрю на фото и рыдаю, ночевку нашу вспоминая.
…Но возвращаемся в апрель.
— Я слышу рост травы и трель, незвестно чью, — поет Гояк.
Над ней кружится шустрый Лель3, бесенок, маленький чудак.
По пашне курящейся Лада4 шагает легкою ногой, пока ее шальное чадо вскружает голову весной башкирке, нам давно известной, башкирке красоты небесной.
Она сидит в лучах заката, по голосам и ароматам все видит сердцем, и рукой у небольшого водопада круги пускает под скалой и тем колышет омут талый.
Да, всемогущ Лель-молодец!
Но что бы смог игривый малый без наших любящих сердец?!
Хоть сто богов изобрети, есть лишь один — у нас в груди.
Но Лель — метафора поэта — в рассказе отражен при этом.
Сей весельчак и рифмоплет уже прознал лукаво где-то, что в этом сердце Тур живет.
— Ах, как бы раз увидеть краем лицо прекрасное его! Каков он из себя?! Сгораю, я от желанья одного… — но голос у башкирки сбился: внезапно муж тут появился (он тайно за женой унылой и одновременно красивой из-за пригорка наблюдал).
— О да, конечно, Тур красив… ой! Когда б не роги и оскал! Какие ноздри! Что за грива! Какие мышцы на спине! И даже глаз посажен криво — ну, просто ангел в вышине! От добродетели такой я еле убежал живой.
Гояк сама чуть-чуть живая сидит:
— Что это: ложь ли злая иль правда? Кто мне даст ответ?
Ей Лель ответил:
— Я не знаю… Наполнен чудесами свет…
А муж уже трясет усами в злорадном смехе:
— Ничего… Напрасно тур связался с нами! Поеду, встречу я его!
Но мужа уж не услыхала Гояк: она без чувств лежала.
…Все тихо.
Только под луною звенит разменною струею, не унывая, водопад, и одиноко над водою сидит Гояк.
Часы летят, и слезы капают немые.
…Но мы поставим здесь тире.
Нас ждут события другие: вот уж проснулся на заре буй Тур с разбитой головой.
Займемся ж новою главой!
1 Здравствуй, поэт!
2 Стихотворный размер, которым, кстати, написана вся эта повесть-сказка.
3 Колдунами.
4 Американского писателя Джека Лондона.
5 На каменных скрижалях Бог дал Моисею десять своих заповедей. Представь, мой маленький друг, я до сих пор считаю, что одиннадцатая заповедь записана на острове св. Веры. Постарайся самостоятельно сформулировать ее.
1 Так звали собаку, кавказского овчара, которая принадлежала моему другу Мишке Пинкусу.
2 Сторожевой пес.
3 Это тот же Амур, только из славянской мифологии.
4 Славянская богиня любви, мама Леля.
Повесть о княжеской дочери
Маришке, в память
о первом рассказе про святую Веру
…В тот миг,
Когда гранит
Развяжет свой язык,
Я замолчу навек,
Как ныне он молчит.
1.
Гуляет за окном веселый март…
Опять весна!.. Капели многословье…
Ура! Покину я свое зимовье:
Устал уже от водки и от карт.
Привет мой остров! Как твое здоровье?!
Прости ты мой мальчишеский азарт:
Я сам раскрыл Священный твой Секрет,
А ты исполнил честно свой обет.
2.
Вот камень. Под него вода течет.
Его лизали все четыре ветра,
Зубами он держал свой крест из кедра
И был надгробием, а в грозный год
На глубину почти четыре метра
От мародеров скрылся он под лед.
Его терзали донные потоки,
Но он укрыт был от людей на сроки,
3.
От грязных рук их и голодных глаз.
Послушный раб… раб Божий на кургане
Установил его когда-то и на грани
Нанес безвестной схимницы1 рассказ,
Чтоб донести до нас Святые тайны.
…И вот со дна уж поднял водолаз
То, что избрал для памятника раб,
Но волны в глотку лет забили кляп.
4.
Что ж нам осталось? Скорбная скрижаль:
Обрывки мыслей, букв-кириллиц клочья,
Углы овальные, шлифовка многоточий
На месте слов Божественных, — а жаль!
Гранит, до разговора не охочий,
Пред экскурсантами разлил свою печаль.
Но сей рассказ я, сидя за столом,
Отреставрировал своим стило2.
5.
Вот труд филолога про княжескую дочь
(Не исторический роман, но поддвиг1 скромный
Для чей-то диссертации объемной)
Про монастырь, про штормовую ночь,
Про уголок земли один укромный,
Про призрак островной и проч. и проч.
Пусть камень спит, но розою ветров
Он проведет по лабиринту слов,
6.
На дне угасших; оживет гранит;
Как изумруды, засверкают грани;
Он — плод моих логических исканий
И выводов, навязчивых на вид.
А сей фантазии, пожалуй, в оправданье
Лишь только немота его стоит.
Приступим ж к письменам религиозным!
Внимание, я становлюсь серьезным…
7.
ГРАНЬ ПЕРВАЯ, как школьная доска,
Начищена до блеска пред уроком:
Все стерто со старанием потоком.
Ну, что ж, нам хватит этого пока…
Княжна росли у папеньки под боком,
И жизнь ее плыла как облака;
Единственно о чем княжна мечтали,
Так то, конечно же, о первом бале.
8.
А вот и бал! Как мушь на рафинад,
Гусары в голубом легко и смело
Слетались к женской половине в белом,
И пары стройные, вальсируя, парят…
Хоп, пируэт2, княжна не оробели
И не сводили с губ его свой взгляд.
«Какое имя, — комплимент от кавалера. —
Красивое у Вас, мой ангел Вера!»
9.
Все так прекрасно! Следом за одним
Уж Вера ждет и праздника другого…
Но вдруг все кончено: по воле рока злого
Они покинули уже петровский Рим.
В чем дело? Мы сошлемся на Толстого3:
Ходить подчас по камушкам иным
Бывает скользко (даже век спустя).
Вот так и я здесь выкручусь шутя.
10.
Итак, Урал… холодный наш Урал…
Как унизителен был наш Урал для князя:
Зимою — карачун1, весною — грязи, —
А Вере только вспомнить первый бал!..
Ну, что ж, дружок, теперь в моем рассказе
Момент почти решающий настал;
Чтоб в житие2 скорее углубиться,
Перевернем гранитную страницу.
11.
ВТОРАЯ ГРАНЬ. Средь тургоякских скал
С воротами, где ветер развевает:
«Пусть смертный красоту здесь забывает», —
Древлянный женский монастырь стоял.
Сюда мужчин открыто не пускают,
А тайно красться я не пожелал.
О нравах тех рассудим по Дидро3,
Умно писал знаток сей и остро…
12.
Что ж нам расскажет вещий монолит?!
Есть надпись! Пара слов… И слава Богу!
Княжна взошли на новую дорогу,
И все приданное ее теперь лежит
Здесь, у наставниц, приучавших строго
К порядку аскетических молитв.
Ну, что ж, за надпись там была открыта?!
Так… безделушка… «Инок Ниофита4».
13.
Да, очень часто из имен мужских
Дается инокиням в постриг имя,
Чтоб расставались с думами мирскими.
Что ж, таковы причуды у святых!
И Ниофита мольбами ночными
Уже забыла о делах мирских,
Носила черное, постилася в посты
(И я уж обращаюсь к ней на «ты»,
14.
Как брат к своей сестрице во Христе).
Она — о чудо! — вещими словами
Лечила за высокими стенами
Всех прихожан. Обычно на костре
Кассандр5 сжигали прошлыми веками,
Но я пишу про времена не те:
Ее монашки просто невзлюбили
И из-за зависти в болезни обвинили…
15.
О, здесь не надо много ума,
Чтоб сделать вывод и узреть причину
Тому, чтоб с воплем броситься в пучину…
И вот религиозная тюрьма
Не обнаружила однажды инокиню;
Решили: в воду бросилась сама, —
Как раз мой Тургояк тогда штормил…
…Признаться, я немного сочинил.
16.
Но что судить меня?! Я сам себе истец.
Колпак старьевщика, пожалуй, мне не пара;
А что касается подтяжек антиквара,
Так я еще не накопил жирец.
Я не купец: бесценного товара
Я предлагаю уцененный образец.
Итак, я снова принимаю умный вид.
Вот ТРЕТЬЯ ГРАНЬ открытая лежит.
17.
Опять ни слова, ни полслова — все молчит.
Как зацепиться, подтвердить повествованье?
Но в этом тоже есть очарованье:
Меня никто ни в чем не уличит…
…Сквозь бурю в лодке нежное созданье.
Как на крылах божественных, летит
По гребням волн. О, женский темперамент!
Он может все: сломать волну и камень!
18.
Холодный остров, скалы, мрачный лес —
Вот, что влекло к себе мою беглянку.
И Ниофита вышла на полянку,
Сняла одежды, наложила быстро крест
И землю обняла, а спозаранку
Нашла пещеры — мир не без чудес:
Разбойник, живший здесь бежавший раб,
Оставил, словно для нее, свой скарб1.
19.
И остров… островной свободный дух
Влюбился в эту чистоту и непорочность,
Ее он принял… Но не лишним будет точность:
Робинзонаду сократим мы лет до двух,
Давая сноску на Урал, на хладны ночи, —
А восемь лет, как по преданию старух,
Не проживет в камнях сырых и бобыль2 старый.
Вот если б — телевизор и Канары!..
20.
Но рай совсем не нужен для святой.
Законопатить щели лишь в пещере,
Трубу соорудить, навесить двери
И, словно пчелка, так весь день-деньской
Трудиться, а потом, отдавшись вере
Всевышней, лечь на ложе — на покой.
Вот все блаженство! Мне пришло на ум,
Что так когда-то жил и Аввакум1;
21.
Великомученик, в землянке без икон,
Не сломленный побоями и ложью,
Он погреб превратил в обитель Божью
И церкви тем Романовской2 урон
Нанес, сожжен бесславно… Но к подножью
Скалы прибрежной, к Вере на поклон,
Ходили староверов океаны,
Бурлил пролив, как воды Иордана3,
22.
Когда ее нашли три рыбака
(Историю я рассказал об этом),
И стала Ниофита Лизоветой,
Приняв святую схиму. Берега
Пиная-острова теперь уже Заветом
Господним освятились на века…
Об этом нам негласно рассказала
Уж грань другая, но прочтем ее сначала:
23.
«Здесь княжеская дочь, — прорублено стило, —
Покоится святой землей согрета.
Монашка Ниофита, схим. Елизавета,
Ей память — марта первое число.
Старообрядка непорочная — за это
Ее в канон священство не внесло.
На острове, как скорбная ветла,
При Николае Палыче4 жила».
24.
Последнее на года наводит нас,
На дату, памятную Веры и святую.
Ах, мне б еще какую запятую
На камне, я б пополнил свой рассказ!
И написал еще б строфу-другую,
Но это все, что я могу сейчас.
Владыке-Времени не надобно отсрочки,
Я — пас, я равнодушно ставлю точку.
25.
…Все сходится по датам: снова март.
Я скоро вылезу из зимнего запечья,
Лишь жалко камень: вислоухое овечье
Его отдало в краеведческий ломбард.
Хочу я пива на траве, по-человечьи,
Не как зимой — совсем не тот азарт!
Хочу холодного у речки голубой!
Ну, что ж, уже аванс не за горой…
1 Церковный сан. Очень высокий и уважаемый.
2 У древних летописцев не было карандашей и фломастеров, а писали они остро отточенными палочками. Как это делаю сейчас и я.
1 От слова «пододвинуть». То есть, кого-то пододвинуть на написание диссертации. Понимаешь, я очень люблю играть словами.
2 Поворот в танце.
3 На А.К.Толстого, который в одном из своих стихотворений подобным же образом умолчал о восстании декабристов на Сенатской площади в Санкт-Петербурге.
1 Мороз, холод.
2 Жизнеописание святых.
3 Французский писатель-энциклопедист, живший в конце ХVIII века.
4 Если, мой маленький друг, предположить, что буква «ф» в слове «Ниофита» — обычная «фита», а не «кси», как считают современные умники, то можно предположить, что одной из монахинь тургоякского монастыря (в моем рассказе — княжеской дочери Вере) при постриге было дано мужское имя святого Ниофита.
5 Одна древнегреческая прорицательница. Ее действительно сожгли на костре…
1 Кое-какое барахлишко ей оставил Пинай, о котором я уже рассказывал выше.
2 Человек, живущий в одиночестве.
1 Русский старообрядец протопоп Аввакум.
2 Церкви царя Алексея Михайловича Романова, правившего в конце ХVII века.
3 Священная река в Израиле, на которую съезжаются христианские паломники.
4 При царе Николае Павловиче Романове, правившем в середине прошлого века.
Песнь шестая. Чудь Белоглазая
В наш век коммерции бездушной как трудно лире быть послушным, но как приятно осознать, что слог твоих стихов воздушных никто не станет продавать!
Смотрю теперь с гуманной болью, как у обкомовских ворот побитый горем или молью экс-большевик «Twix» продает.
Смешно: на злобе дня России теперь уж парочки другие…
Но вот с запекшимся затылком лишь на одном желанье пылком и силе воли Тур бредет (уместной в этом будет ссылка: мы совершили переход из нашей бытности типичной, где героизму места нет, в эпоху сказки романтичной — назад одиннадцать-сот лет).
Итак, продолжив свой поход, среди сосенок Тур бредет.
Вы, в нем заметив измененья, уж ставите здесь под сомненье:
— Да Тур ли это или нет?
Я отвечаю:
— К сожаленью, все это Тур.
А весь секрет его внезапных превращений я нудно выше описал: звезда великих приключений пред ним зажглась; его сорвал с гнезда хандрического тлена веселый ветер перемены!
И Славный Меч в его деснице от удальства уж стал искриться: наверно, рыцарский поток энергии — вот небылица! — от Тура перешел в Клинок, о чем во сне высокопарно поведал старый Семигор.
Булатный светится Напарник и ищет с кем затеять спор.
…И вдруг лесное оживленье буй Тура привело в смятенье.
Из-за ствола сосны вековой размером больше, чем целковый, возник огромный белый глаз, и вдруг, увидев черта злого (то, что уж не пугает нас), от ужаса белей и шире он стал еще и вмиг исчез; и тварь невиданная в мире с гик-гиком побежала в лес.
А Тур, смущенный и несчастный, опять свой вспомнил лик ужасный, известный повод для простраций1.
«Неужто мне всегда скрываться придется от пугливых глаз?! Уж лучше с жизнью распрощаться!..»
— Что ж, это мысль. Но не сейчас, — буй Тур услышал тенор звонкий из-за ветвей и враз узнал, кто этот остроумец тонкий.
А вот уж он и сам предстал: шутник, мудрец из мудрецов, великий лось.
Но без рогов.
— Учитель! Ты меня дождался! Тебя не встретить уж боялся! Но где ж теперь твои рога?!
— Всему свой срок, — лось улыбался. — О, вижу, смелая рука Клинок добыла Семигоров. Что ж, Родниковая Вода, недолго уж терпеть позору тебе от Полоза! Туда спешить бы надо, но сначала союзников взять не мешало б… Давным-давно в стране озерной, где бор шумел дремуче черный и отражался в глубине, ютилось племя. (Тур проворно уж очутился на спине учителя, и за рассказом они рысцой пустились в путь.) Оно прозвалось Белаглаза — по внешности пречудной — Чудь. Ты только что без дела злого вспугнул чудского часового. Теперь уже, наверно, племя в тревоге ждет с вождями всеми «апокалипсис»: с давних пор пришло для них лихое время, когда проникли в черный бор деревья белые — березы. Чуднее Чуди нет такой! И у шамана были грезы, что дьявол белою рукой подбросил адское к ним семя, чтоб погубить лесное племя. Оставив золотые жилы, Чудь вся на запад устремилась, и тут дождалися они, что черти сами появились… Что ж, объясниться мы должны. Тем боле в нашем предприятье их интерес есть: под конец ограблен золотоискатель злы-Полозом, златой дворец он выстроил в своих горах на Белоглазовых трудах.
…Тем делом в ужасе великом с лобзанием фетишей, с гиком у Старцев племя собралось, когда под сатаною диким за частокол к ним въехал лось.
Мечи, трезубцы заблестели, и от горячей тетивы у воинов руки посинели, но ждали все приказ Главы, бородача с суровым видом, сухого, как сосновый идол.
— К чему такая осторожность?! Меня одним ударом можно отправить к предкам! А сейчас мечи не вкладывайте в ножны, — держал к ним слово Олиас. — Мой друг, которого за черта вы ложно приняли, отмстить спешит за вас. Решил он твердо тирана вашего убить. Скорее! В поединке ратном верните золото обратно! Вослед за храбростью героя!
Призыв лосиный за живое старателей, конечно, взял, и бородач рукой сухою на Дальний выступ указал, где жил в хоромах из металла, презренного передовой уже общественностью, вялый, но хитрый Полоз-Змей скупой.
И вот уж стройная орда с гик-гиком двинулась туда.
Тирадой лося вдохновленный буй Тур наш, заново рожденный, с бахвальством правил ей, как вождь, и сам Перун, увидев с трона, благословил их… вылив дождь.
Стучали капли по шеломам…
…и по окну.
В окно глядел несчастный в золотых хоромах злы-Полоз-Змей, камин горел, в нем шишки лопалися с кряком и ствол смолою едкой плакал.
— Неровен час… придут за мною… я слышу, уж спешит волною ко мне отважных воинов рать…уж поступь слышится героя. Не долго, Змей, тебе вздыхать… Узнает правду он, и с нею твоя глава слетит, — в стене был сделан пакостным злодеем колодец мрачный из камней; сюда, в аквариумный ил, Мать Воду Полоз заточил.
— Молчи! Кому нужна ты ныне?! — ответил Змей на всплеск глубины. — Сюда дорогу всяк забыл: я из костей у вершины уже другую заложил. Кто твой смельчак сей?! Кто вознесся до битвы с ПОЛОЗОМ?! Кто смог?!.
И вдруг к ним на этаж донесся хороший откровенный слог.
Кто эдак смеет с колдуном?
Смельчак стоял уж под окном.
…Но утро все же мудренее: там — дело, а пока — слова.
В апреле рано так темнее еще, а
новая глава с восходом солнца заискрится — для боя свежие страницы!
1 Нехорошее психологическое состояние, когда проклинаешь все на свете и занимаешься абсолютно ненужным самокопанием и самоуничижением. Но тебе об этом совершенно не обязательно знать.
Песнь седьмая. Тур находит отца
«Священный остров! В гиблом месте ты нас собрал однажды вместе, но ты же и поссорил нас», — так думал я, тропой известной к тебе спеша в полночный час.
И вот уж я вошел в «ворота»1 и точно знал, ты дышишь там, и скоро уж, за поворотом, к твоим я выйду берегам.
И лес был мне дремучей крышей, и звезды мне казались ближе…
Но чем же островного бога мы прогневили, что так строго он принял нас к себе весной?
Кому позволил он Сварога свалить мохнатою рукой?
Я чувствовал, что между нами уже пространство пролегло.
Мы были злыми молчунами и, как нас снегом занесло, не замечали до рассвета — верней плевали мы на это…
А вот июль.
На карте — лето, и под дождем преемник Фрэда, точней — преемница его, бежит-спешит за нами следом… куда?.. ну, как — на островок!
Теперь в компании уж новой я гидом-сталкером побыл, и все бы было бестолково, но дома я мешок забыл с картофелем — и весь рассказ.
То было в прошлом, а сейчас забудем старые обиды!
Не насовсем, хотя б для вида, и выберем счастливый час!
Теперь нас больше, но взгляните: что жизнь на острове без вас?!
Пещеры не страшней подвала, как — исторический музей.
О, как нам снега не хватало, или хотя бы уж дождей!
Бежим!
А если станет худо, я вам читать поэму буду.
…Как только первый луч восхода ударил по дворцу, пехота чудская бросилась на штурм, и гадов мерзкую породу смела с дороги; гам и шум разволновали всю вершину; смерть с той и с этой стороны; друг другу становясь на спину, Чудь забралась на полстены, но повалилась вдруг и снова полезла вверх.
Замолвим слово об Олиасе.
Под стеною, пока безумною толпою в дворец врывалися войска, он Туру объяснял пред боем, на что сменял свои рога:
— Коварство Полоза известно, его ни силой, ни Мечом не одолеть тебе Чудесным, но я подумал вот о чем: в тех коридорах заблудиться и в те ловушки провалиться легко, но с Эхом-чародеем есть у меня одна идея…
И наклоняясь на ушко, он Туру прошептал затею, и Тур ответил:
— Хорошо!
…Когда в сверкающей гостиной злодей у зеркала стоял, он вдруг с ухмылкою картинной чуть сзади гостя увидал.
— Я ведал, что когда-нибудь ко мне рискнешь ты заглянуть, — не обернувшись, молвил Полоз, спокойно поправляя волос. — Я даже точно знал число… (И Эхо стариковский голос под купол замка понесло — оно сидело на гардине уже и ждало свой черед.) Но так же знаю, что ныне один из нас с тобой УМРЕТ!!!
Воскликнул Змей, и в отраженье буй Тур увидел изменения: вместо худого старикана с мускулатурой великана рогатый сатана предстал, — и в тот же час он с цепью рьяно на Тура нашего напал.
Страшней бойцов мне не придумать: два черта внешне и внутри, с безумием, с отвагой, с шумом сошлись в бою… часа на три; и здесь пред мастерством цепи пришлось буй Туру отступить.
В гостиной тесно, и уж скоро в неосвещенных коридорах они дерутся; за углом Тур притаился среди спора, а Эхо дальше прямиком от Змея в темень поскакало.
— Ты трус, Тур! — Полоз закричал. — Бежишь позорно! Страшно стало?!
Хоть Тур за ним во след бежал.
Так акустический обман осуществил лосиный план.
…Что ж Олиас?
Вдали от драки он травку щиплет на лужайке и уж не слушает, как из дворца несется рев атаки: войска в хоромы забрались.
…А Полоз, Эхо-поскакушко преследуя по всем ходам, уж под конец загнал в ловушку, — сухой был вырыт кладезь там, — и замер на краю провала, откуда Эхо завывало1.
— Победа! — Полоз усмехнулся, но обмер вдруг и оглянулся, услышав голос за спиной:
— Да нет, ты в этом обманулся, а, впрочем же, ступай за мной!
И с воплем черной преисподние Змей в пасть колодца полетел, свершился правосуд Господний, и Тур достиг, чего хотел, но вместе с тем в лучах побед он страшный узнает секрет своей крови.
Сказ в стиле ретро: на глубине двенадцать метров, куда спустился Тур потом, лежал старик, а из-под гетров отекший змей своим хвостом обвил кувшинку голубую на теле мертвом старика.
Мы где-то видели такую татуировку уж.
Рука, позвольте же, буй Тура точно носила этот знак порочный…
Вот так, предплечье потирая и на колени ниспадая, сын встретил, наконец, отца и, труп в объятья заключая, рыдал от горя без конца.
Уже потом, услышав, воины его подняли, и Вода за подвиг ратный и достойный с ним согласилась хоть куда идти в его злаченой фляге, а Тур был глух и нем.
И плакал…
…Ну, что ж, все стало проясняться, пора и сказке завершаться, но расскажу сейчас про Чудь, а кто устал уж отвлекаться, тот может пролистнуть чуть-чуть.
Тогда же в бешенстве победном на Дальней сказочной горе Чудь разбомбила, и бесследно снесла со скал златой дворец, и умудрилась затащить все золото по погребам — ищи!
Что ж дальше?
Проходили годы, и по велению Природы березы проникали в бор сосновый, дьявольские всходы несли над Чудью приговор; и вот собравшись всей семьею и просмолив свои гробы, они укрылись под землею и подрубили враз столбы…
Лишь только братская могила Чудь от берез отгородила.
…Ну, а пока в лучах закатных держали молча путь обратно буй Тур и Олиас, тогда лишь в фляжке булькала приятно Мать Родниковая Вода.
…Семнадцать строф1 уж; в заключенье спешу обрадовать я нас: о
да, на этом приключенья их не окончились сейчас — на утро, с новою главой, буй
Тура ждет последний бой.
1 Здесь «воротами» я назвал две сосны с белыми ромбами на коре, между которыми нужно пройти, чтобы попасть на тропу к острову. Не забудь об этом, когда станешь взрослым и отправишься по моим следам на Тургояк.
1 Эхо до сих пор так и живет в колодцах.
1 Первоначально каждая из песен состояла строго из семнадцати строф, в каждой строфе было одно пятистишие, одно четверостишие и одно двустишие. В 1998 году деление «Тур-Гояка» на поэтические строфы и строчки мне показалось уже неуместным, и я записал его просто как обычную сказку. Как ты думаешь, не получить ли мне патент на подобную запись стихов и сдирать потом деньги с других поэтов?!
Песнь восьмая. Самая печальная
Вздыхая о дороге сельской, вдали от суеты житейской брожу по каменным мостам; слоняюсь, как дурак апрельский, и рифмы нахожу к словам.
Миасс — чумазый вдохновитель — мне шепчет новую главу, я выхожу к нему, простите, как Пушкин раньше на Неву.
Поэтому за мой рассказ не я в ответе, а Миасс.
Какое могут вдохновенье разжечь бетонные ступени и обессиленный поток?!
И что искать здесь с осужденьем мои ошибки слабых строк?!
Вернемся к Туру!
В старом свете доволен далеко не всем он тоже был, грустил, но это не осуждается никем.
Итак, продолжим наш рассказ…
Что с ними?
Где они сейчас?
…В туманном утреннем ущелье, где мхом заделаны все щели, как в колыбели, мирно спят Тур с Олиасом.
Вдруг в постели застиг их грозный камнепад; обломками скалы огромной завален сонный был привал, и на вершине уж нескромно усатый муж захохотал:
— Буй Тур, ты Полоза убил, но в мой капкан все ж угодил!..
— Что здесь за тьма, мне не понятно?! Неужто я попал обратно, — промолвил лось из-под камней, — в могильный склеп свой. Вероятно. А ну-ка, напрягись сильней!
И с ними струи Родниковой Воды из фляжки растеклись, разбив завал многопудовый, и наглеца сорвали вниз.
Поток широкой речкой стал, ее название — Урал…
А у воды в смертельном бое над пропастью сошлись стеною соперники за свет-Гояк; после того, как смыт волною был муж-наглец, случилось так: он, все уступы избегая, живым добрался до седла, и злость, все чувства притупляя, его на Тура понесла; сошлись и рубятся с плеча, то зубы сжав, то хохоча…
— Привет хорошая лошадка, — промолвил среди боя сладко на ушко клячи Олиас; она и так держалась шатко, а тут и вовсе сорвалась от удивления с джигитом.
И горы повторяли вой, когда сглотнула пропасть сыто над бритой мужниной главой.
Вот так Гояк слепую бездна от уз освободила честно.
Но Тур рассеян, над рекою склонился буйной головою и чуть не плачет — как всегда, меж тем как Олиас с такою тирадой к речке:
— Мать Вода, прости, но нам в другое место… Прошу во фляжку! Путь далек, тебя ждет Турова невеста, а здесь оставь себе поток.
И Мать Вода за речь такую бульк снова в фляжку золотую.
…Зов предков, алчный, монотонный, влечет из железобетонной груди на волю, за черту.
Хожу весь день какой-то сонный и парюсь в ледяном поту.
Ах, лучше б мне не просыпаться: я вдруг представил — лишь на миг, — что все, чем мог я восторгаться, вросло в могильный материк, и слопал дух свободный он…
Вчера я видел страшный сон…
Сон в предлетнюю ночь
Бледный город, как вор,
Пробирался лиловый восход.
И когда едкий круг
Разорвал голубой горизонт,
Мы взобрались на грань
Просоленных туманами гор
И по плоскости трав
Уносились под солнечный зонт.
Все ушло из-под ног,
Мы увязли в небесной грязи.
Что там: дерн или лед? —
Все равно. Нам уже не узнать.
Мы хотели воды,
Но колючий воздушный поток
Разрывал нам рубашки,
Как души, и. наоборот…
Разрывал, как рубашки,
Нам души и, наоборот…
Проедая гранит,
Вырывая прочь жабры болот,
Прочихалась дорога
От нежной, как шепот, пыли.
Мы летели на вздох,
Но какой-то случайный болид
Растерзал по Вселенной
Иссохший осколок земли.
Растлевал белый остов,
Раскинув шершавые камни.
Обезумевши утки
В тепло камышей забрались.
Наступающий берег
Подмял под себя гордый остров
И по скалам размазал
Гремучую желтую слизь.
И с дыханьем аорт,
И с пульсацией нервных висков
Мы застыли в колодках
Горячей прибрежной волны.
И из илистой бездны
Рога нам показывал черт,
И в трубу гоготал нам
Лукавый слуга сатаны…
…Я проснулся в огне.
Это — сон, но я понял не сразу.
Пока в мутных глазах
Прояснялся седой потолок,
Я считал на спине
Ледяные огромные капли,
И в зубах застревал
Голодный табачный глоток.
Я накинул пиджак.
Силуэт на проспекте мой вырос.
Авто-мойки слюной
Начищали трезубец дорог
И смывали с асфальта
Вчерашний химический выброс,
А над мутною речкой
Поднялся уж утренний смок.
Пора!
Нам утренние звезды укажут путь на остров.
Просто мне снится часто Тургояк.
Бежим к нему, пока не поздно!
Я уложил вчера рюкзак!
Рассказ уж мой к концу подходит, еще главу одну иль две и можно смело на восходе покинуть город.
В голове уже не рифм послушных рой, а путь под синею горой…
— Ну, что ж, буй Тур, пора прощаться. Пришло нам время расставаться, — промолвил тихо Олиас. — Ты должен к людям возвращаться, тебя невеста ждет сейчас… Минуты горькие такие… Мне трудно говорить… Прощай!
— Куда же ты?!
— Пожалуй, в Киев. Как поживает этот край?! В могилу рано на горе, ай, погощу-ка при Дворе!
— Учитель, но я думал, боже, что ты еще мне в чем поможешь…
— Прости, но я, чем мог, помог. А дальше разобраться сможешь ты уж и сам. Прощай, сынок! В таких делах, Тур, третий — лишний. Иди и помни про меня. Вон, кажется, уж блещут крыши…
И лось зацокал по камням, а на скале в раздумье тяжком остался бедный Тур и фляжка.
«К чему она?! — печали снова. — Воды целебной, родниковой ждет для прозрения Гояк. И что тогда? Как черта злого она меня прогонит», — так на круче мрачной Тур вздыхает и травку тоненькую рвет.
Но вдруг в нем горе умолкает самозабвенно; он идет, для встречи подобрав слова.
Об этом новая глава.
май 1994 года.
Песнь девятая, последняя. Самая счастливая
Что ж, нужно быть счастливым в мае, но я чудес не обещаю; напротив, Тура моего в царевича не превращает ни Змей-отец, ни смерть его.
Все так же, словно зверь рогатый, на солнце выставив оскал клыков огромнейших, лохматый он по уступам гор шагал в селение, к невесте в дом.
А что потом?
А что потом? — он думать не хотел о том.
…И в этот полдень на вершине, как череп, голой, над долиной, до пропасти оставив шаг и слыша клекот соколиный, сидела грустная Гояк.
И Лель в порханье беззаботном читал ей свежий мадригал про то, как с выкриком животным ее супруг со скал упал, и поэтично лез из кожи, чтоб рассказать, что было позже.
Как часто в слабости стыдливой мы ждем всему конец счастливый во избежание труда, и сердце — этот Лель трусливый — большой помощник нам тогда.
Но вот с решимостью холодной, — самообмана час отцвел, — Гояк над пропастью голодной встает и слышит:
— Я пришел…
Чуть сзади буйный Тур стоял и фляжку робко подавал.
Ну, вот и встреча!
Завершенье всех подвигов и приключений, но я теперь не тороплюсь: хочу, помедлю с заключеньем, а захочу, остановлюсь.
К чему спешить?
Во сне туманном плывет, как прежде, островок; как прежде, золотым обманом у скал рассыпался песок; все полно гордой тишиной, и с острова уже домой в спокойствии я возвращался: мой сон лишь сном и оказался.
Жив островной свободный дух!
Не разложился, не распался, не стал рассадником для мух!
Все так же ты главой сосновой шумишь день-ночь над родниковой, мать-родниковою водой; все так же на гранит вековый она бросается волной.
Плывешь драконом монолитным!
Невозмутимый, как всегда, покрывшись коркою гранитной: под камень не течет вода.
А на назойливых людей ты банду напустил клещей.
Мой бог, ты выбрал это средство для мести вредному соседству, для излечения обид, и, как смертельное наследство, в ветвях укрыт энцефалит.
О да, твои крутые меры так хорошо понятны мне: кто свалкой сделал остров Веры, кто крест — кощунство! — из камней святой могилы своротил, тот эту кару заслужил.
Но что дадут пустые смерти, когда подвыпившие черти плюют в разгуле и на смерть: они, как выползли из тверди, так и уйдут в земную твердь.
Я восхищаюсь благородству, с которым терпишь ты людей, их бездуховное уродство, их свинство грязное страстей, и агнцев молчаливых плов, и вонь безудержных козлов…
Как блудный сын, я возвращаюсь в свой дом, когда переправляюсь к тебе, в объятия отца, коленопреклоненный каюсь: прости, прими же сорванца!
Смотрю легко и равнодушно с твоих туманных берегов на все, что было и ненужно, на путь мой будущих годов… и так же, с берегов взирая, я эту сказку завершаю.
…Гояк, как это ей не тяжко, берет у Тура все же фляжку.
И замер Тур, тревожно ждет, — аж побледнел совсем, бедняжка, — что дальше тут произойдет.
— Принес ты мне Воды хрустальной, как обещал… Мольбы сбылись, — Гояк промолвила печально и… фляжку вдруг бросает вниз.
В долину.
И забил фонтан оттуда, будто кто-то кран открыл волшебною рукою.
Потоп всемирный!
Что такое?!
Из позлащенных черепков Вода чистейшая рекою забила в стены берегов!
И Семигор, гранит уснувший, скалистым островом предстал, и ветер, по ущельям дувший, уже волною заиграл!
Разлился царь всея озер, что не имел ни Семигор, ни весь Урал еще такого стихии-озера шального!
Прознав, какая здесь вода, зверь, рыба сразу, с полуслова, по скалам ринулись сюда!
И чайка, над волной слабея, взмахнув последний раз крылом, упала в воду, каменея, и остров вырос здесь потом.
И видишь, как взойдешь на кряж, два острова: ее и наш.
…Вот, что легенда рассказала нам о жемчужине Урала, бурлящей на семи ветрах, и рвущей цепи на причалах, и лодки топящей в волнах, спокойной в бухте камышовой и нежной в летний час ночной у берега, где лес пихтовый под бледнолицею луной блестит одеждою иголок.
Прекрасный голубой осколок!…
…не зеркала — другой природной стихии вод и непогоды, где сердце отдыхает тьмы, где снова на заре восходной к святыне прикоснемся мы…
Но что же наши два героя?
Мы их оставили в тот час, когда под солнечной горою забил фонтан…
В плену у глаз, слепых и радостных, Гояк к буй Туру бросилась во мрак и счастлива к нему прижалась.
— Мой Тур… я так тебя заждалась, но, наконец-то, ты пришел…
Уж тучка в озере купалась, уж ночь прокрадывалась в дол…
Уединившись в чащах горных, как призывал потом Руссо1, прекрасно на брегах озерных, вдали от городов и сел, они прожили так свой век, родив пятнадцать человек.
И на потомках этих, кстати, не отразились все проклятья родителей; наоборот, красив лицом уже и знатен был необычный этот род.
Хотя в семье не без урода: встречал я нескольких потом, слепленных каверзной Природой, — но Тур наш не повинен в том.
И ты, дружок мой, догадался, что Тургояк так и назвался по имени героев этих.
Нет повести счастливее на свете!
А усомнившийся урок хотя бы может взять, — поэту не соль важна, а лишь намек.
Ну, что же, под конец рассказа могу тебе пообещать, что, может быть, про Олиаса возьмусь когда-то рассказать, но на сегодняшний момент я скромно говорю:
— The end.
1994 год.
1 Французский писатель-энциклопедист, живший в конце ХVIII века, друг Дидро.
